- Не ори, я тебе сказала! Если тебе перед людьми не стыдно, то мне - стыдно! Я не хочу, чтобы весь дом знал, что у меня дочь – хулиганка!
Ах, вот, значит, как, - мстительно думала я, набирая побольше воздуха в лёгкие. – Значит, тебе неважно, что родная дочь тут, на твоих глазах, исходит страданием. Тебе важно, что подумают соседи! Чужие, противные люди, которые всё равно ничего хорошего не подумают!
Ну, держитесь, господа.
Бедная, бедная моя мама.
Бедные, золотые мои соседи.
А я теперь сижу в автобусе и слушаю, как на противоположном сиденье исходит диким, рассчитанным криком какой-то такой же обормот лет трёх. А мама стоит рядом с бледным каменным лицом. А пассажиры уже на грани того, чтобы разом выдавить все стёкла и вылететь из этого ада наружу, под серую дождевую хмарь.
За пять минут до этого Обормот кидал на пол пластмассовый шарик, после чего подбирал и демонстративно тащил в рот. Предупреждения мамы о последующих санкциях он встречал с хладнокровием отпетого рецидивиста, который знает, что делает. После очередного броска шарик был конфискован и спрятан в кармане маминого плаща. Что, собственно, и вызвало.
Господи, с какой интонацией он кричит это своё «Дай!» А какой тембр, какие модуляции! Какой тонко рассчитанный шантаж. Здесь, принародно, она точно не схватит за руку и не отшлёпает. И долго упорствовать тоже не сможет – дрогнет перед лавиной народного возмущения. Вон, оно уже закипает, это возмущение, и вот-вот выльется в общеавтобусный психолого-педагогический консилиум.
- Мамаша, ну, дайте ему мячик, в конце концов! Хватит уже воспитывать!
Она молчит, ещё больше бледнеет и смотрит на своё извивающееся чадо. Но рука, сунутая в карман, где спрятан шарик, тверда и даже не шевелится.
- Мамочка, ну, успокойте же его как-нибудь! У него же сейчас судороги начнутся!
- Да чёрт с ним, пусть у него, что хочешь, начнётся! Но мы-то почему должны страдать?! Ведь это общественный транспорт!
- А вы посмотрите на неё! Ей же не стыдно ни капельки! Стоит, как ни в чём не бывало! Вот у таких мамаш, у которых у самих стыда ни в одном глазу, у них и дети такие же бесстыжие!
- Ну, отдайте же игрушку маленькому, это же издевательство, а не воспитание!
Она молчит и смотрит в пол. С лицом стоика, которого одновременно пытают и «те», и «наши». Какое усталое, отрешённое, глухо замкнутое на тысячу запоров лицо. Сказать про него «несчастное» - это ничего не сказать.
Сбоку кто-то примирительно лепечет, склоняясь над буйствующим страдальцем:
- Детка, ведь мама же тебя предупреждала: не послушаешься – она мячик заберёт…
Детка кашляет, подавившись рыданием, и смотрит на непрошеную примирительницу таким взглядом, что та отшатывается с лепетом: «Надо же, какой он у вас!» - а потом и вовсе прячется за чужими спинами.
- Да-а-ай! – переглотнув, с новой силой взрёвывает детка. – Да-ай ща-ас же! Мне! Моё! Отдай щас же сюда!
Ни капли детского горя в этом рёве. Один жёсткий, безжалостный, выворачивающий душу напор.
На следующей остановке мама вытаскивает его из салона. Под дождь, ветер и сизую хмарь. Из окна отъезжающего автобуса я вижу, как она что-то говорит ему, не вынимая руки из заветного кармана, а он продолжает орать и топать ногами. Усугубляя общую душераздирательность картины попытками упасть в лужу и забиться в показательных корчах.
Автобус уезжает, а они остаются. На чужой остановке, под грустным мокрым козырьком.
Бедные, бедные мы люди на этой земле.
