Именно тогда, в её первые месяцы, я, будучи человеком застенчивым и не склонным к эксгибиционизму, в полной мере оценила и затемнённые стёкла в машине, и густые кусты в парке (целомудренно скрываться под покрывалом на время кормления ребёнок категорически отказывался). Это было не всегда правильно, неразумно и негуманно по отношению к себе же, но ребёнок рос жизнерадостным и бодрым, поэтому нас обеих всё устраивало.
Те, кто прошли этот путь, помнят наизусть его большие этапы: сначала колики, потом зубы, потом другие зубы, затем кризис, который американцы коротко и понятно называют «terrible two», а после него все участники, не приходя в сознание, переезжают в наш кризис трёх лет… И в каждой из этих точек у ребёнка есть ещё миллион невычислимых причин, чтобы быть недовольным, помимо основных. Младенчество старшей дочери – это время, когда я непрерывно сдавала сама себе экзамен. Одним из моих фирменных критериев измерения мвоей материнской хорошести был детский плач. Вечером я считала в уме: сколько раз сегодня плакали? Шкала оценок имела обратное направление: пять – ужасно, четыре – плохо, три – терпимо, два – хорошо, один – прекрасно, ноль… но ноля не было никогда. Ноля не было! Единицы и двойки в моём внутреннем журнале тоже были редкостью. И это меня убивало. Каждый день я была так-себе-матерью.
Кажется, ей было года три, когда я за почти полным неимением материала перестала считать и наконец почувствовала, что я всё-таки что-то стою как мать.
И тут началось.
Кто там был, тот не забудет: «не хочу», «не буду», «не могу», просишь – не делает, не просишь – делает, какие там пять – десять рыданий в день не хотите?! – и всё это длится, длится, длится. Сегодня я не могу вспомнить ни одного душераздирающего эпизода, а тогда, конечно, казалось, что всё, жизнь и материнская карьера закончились, хотелось повеситься и спиться, одновременно и по ускоренной программе, и совершенно было непонятно, что делать. Я снова закопалась в книжки, которые с большим облегчением забросила куда-то на шкаф после первых месяцев материнства. Книжки научили меня активному слушанию и «я-сообщению» (я репетировала перед зеркалом, ощущая себя пациентом сумасшедшего дома: «Ты сердишься – ты, вероятно, расстроена, что я не разрешила тебе пойти на улицу без куртки…»). Книжки сообщили мне, что кризис трёх лет – это нормально. Книжки объяснили, что все через это проходят и почти все выживают. Книжки не сказали только одного: как сделать так, чтобы этого прямо сейчас не было? Чтобы прекратились скандалы, обиды и слёзы, от которых я лезла на потолок?
И вот однажды, когда произошёл очередной вынимающий из меня душу эпизод, я неожиданно для себя совершила педагогическое открытие. Поскольку такое происходило со мной нечасто, я запомнила это на всю жизнь.
Не помню, по какому поводу Дашка опять вредничала, ныла, была противной и явно напрашивалась на то, чтобы я, наплевав на все принципы и врождённый гуманизм, наконец её стукнула. Желание это было таким острым, что руки нужно было чем-то занять, и я… обняла её. Внезапно, в тот самый момент, когда мне меньше всего хотелось это сделать и когда она этого совсем не ждала. И она крепко-прекрепко прижалась ко мне, и в этот же самый момент тучи рассеялись и выглянуло солнце. Я не из тех родителей, которые не прикасаются к ребёнку – я обнимаю часто, много, нипочему. Но до этого я ни разу не пыталась обнять, когда следовало бы наказать или как минимум отругать. И когда на моём плече лежало счастливое и умиротворённое любимое лицо, я поняла цену всех этих наших педагогических теорий про авторитет родителя и «симметричный ответ». Поняла – не прочитала, а почувствовала сердцем, – что она не пытается своим нытьём довести меня до белого каления, а говорит мне, что у неё что-то не так, помощи она моей просит, плеча моего крепкого, а не воспитательных бесед или приведения в чувство посредством наказания. Это был прекрасный, очень важный, очень нужный урок. Она как раз достаточно повзрослела, чтобы обратить внимание на этот волшебный эффект, и впоследствии, когда мы с ней ссорились, когда я доходила до точки кипения и драматически спрашивала, что мне с ней делать, она коротко напоминала: «Обнять». И это всегда работало.
Потом она, к собственному удивлению, стала старшей сестрой. И я, конечно, просто обязана отдать должное её терпению, мудрости и взрослости, время от времени, естественно, дававшим сбой, но, как говорит знакомый детский психолог, «я переживаю за старшего брата, который ни разу в жизни не стукнул младшего».
Дальше было вот что. Младшая тоже выросла, и мы естественным образом прибыли в новый для нас пункт назначения, где младшая и старшая непрерывно между собой конкурируют. «А почему у Даши то-то есть, а у меня нет?» «А почему Маше можно, а мне нет?» Это выглядит очень забавно со стороны, если это не ваши дети. Если ваши, то нет. Слёзы, ссоры, раздел имущества, тумбочка между кроватями. И постоянно – я заметила – интонации, как у несчастливых супругов, давно живущих вместе и порядком друг другу надоевших. За эти годы я научилась многому, как мать, но дети на то и дети, чтобы постоянно подкидывать новый материал для самосовершенствования. Оказалось, что я не имею понятия о том, как мирить двух обиженных девочек, как вести себя, когда они ссорятся, я одинаково неуютно чувствую себя в роли судьи, обвинителя и адвоката, потому что обе мои любимые и потому что у каждой обычно своя правда, даже если она её не может сформулировать.
И вот как-то вечером наступила развязка. В комнате, где дети пытались совместно и самостоятельно выполнить моё поручение – я изображала из себя педагога-миротворца, – разразился скандал. Я трусливо сбежала в дальний угол квартиры, решив, что им полезно самим поискать путь к примирению. Не вышло. Через пять минут появилась маленькая. У неё дрожали губы и стремительно краснели и увеличивались глаза. Это был не просто обиженный плач – это начиналась форменная истерика, которую я уже умею отличить по первому такту.
- Что?! Что у вас случилось?
- Почему???? – рыдала младшая. – Почему Даша всегда со мной так серьёзно говорит?
Это неправда – её старшая сестра бывает весёлой, вернее, это её нормальное состояние, но в шесть лет довольно сложно сформулировать, как это, когда человек всё время с тобой раздражённо разговаривает.
Позвала старшую на экзекуцию. Схема боя сложилась такая: на левом фланге одна в истерике, на правом вторая, надутая, в ожидании взбучки. И я уже открыла рот и начала делать пассы руками, говоря ожидаемое и очевидное, как вдруг, посмотрев на них, поняла, что это лечится всё тем же нехитрым способом – причём, возможно, он же единственный.
- Маленькая, тебе хочется, чтобы Даша тебя обняла? – спросила я мелкую, прервав себя на полуслове.
Та перестала рыдать и кивнула.
- Ты можешь её обнять, родная? – спросила я старшую.
И та сразу же распахнула руки, и они упали друг другу в объятия с готовностью, с каким-то облегчением, что всё вот так закончилось, как будто что-то им мешало самим сделать то же самое, и поливали друг друга слезами, на этот раз радости, и весь вечер ухаживали друг за другом наперебой, и улыбались друг другу удивлённо.
Теперь у нас так: для детей введено правило: обниматься, когда приходишь-уходишь, утром и перед сном; если одна начинает вредничать, вторая должна попробовать её обнять. Иногда я залихватски спрашиваю:
- Эй, а кто это сегодня ещё не обнимался? – чтобы не превращать это в формальность и в розовый сироп, - и они опять, как в первый раз, на несколько секунд с готовностью нежно приникают друг к другу. Ну и потом, естественно, мы обнимаемся все вместе.
Пока мне очень нравится то, что я вижу. Оказывается, простые объятия настежь открывают дверь заботе, вниманию, радости, оказывается, когда ты прижал к себе человека, ты уже не можешь на него орать и дуться. Ведь мы, взрослые, хорошо знаем, что моменты, когда нас обнимает кто-то любимый, надёжный, сильный – самые дорогие в нашей жизни. Просто решительным движением притягивает к себе, закрывает собой от всего окружающего мира, впускает в себя и крепко-крепко нас держит.
Автор: Ксения Кнорре Дмитриева
Источник: https://snob.ru/
