Есть такой возраст – возраст почемучек – случается, говорят, года в 3-4… Это когда «почему небо синее?» и «почему коленки вперед сгибаются?».
У меня такой возраст случился значительно позже – лет в пятнадцать и назывался «почему нельзя»: почему мне нельзя в клуб? Почему с тренировки можно возвращаться в десять вечера, а с прогулки с мальчиком – нельзя после восьми? Почему нельзя пупок проколоть? Почему нельзя синие волосы? И татуировку нельзя??? Ну почемууу???
У родителей не хватало доводов, и ответ на все мои многообразные вопросы был один – мы так сказали. Слабенький такой аргумент для подростка, должна заметить. Порождающий массу других вопросов: а если очень хочется? А если вы не узнаете? А это совсем нельзя или просто не принято/стыдно/сложно/сейчас не хочется?
Кажется, я так и не выросла: даже сейчас, когда я сама стала мамой, у меня всё тот же вопрос – почему нельзя? Но уже не кому-то вне, а теперь самой себе во внутрь. Каждый день по многу раз. На каждое действие. И бездействие.
Слышу сын кричит из комнаты: «Мама, хочешь посмотреть на цирковую лошадь?» Захожу, а он аллюром покоряет разложенный диван по кругу, ладошками по бокам прикрыл глаза – у него шоры, видимо. Сын переходит на галоп, диван скрипуче жалуется мне на свою тяжёлую долю. «Нельзя!» — тут же вспыхивает в моей голове красная лампочка. Я уже открываю рот, но застываю: почему нельзя? А если очень хочется? А это совсем нельзя или просто не принято? Оцениваю, что важнее: дешёвый диван, который и так через год выкину, или цирковая лошадь? И понимаю – однозначно, лошадь важнее…
И кадры из мультика в голове, когда медвежонок говорит: «Я всю жизнь мечтал, чтобы у меня была бочка с мёдом», а ёжик грустно вздыхает: «А я, чтобы у меня была лошадка с гривой».
Сын задирает ноги, перепрыгивая воображаемые препятствия, кричит «иго-го» и даже не представляет, какую внутреннюю работу я проделываю сейчас.
И так было с самого момента его рождения. Когда он в полтора года заинтересовался ножницами, я метнулась в магазин, купила детский вариант и выложила перед ним стопку газет и кусочков ткани. Твёрдо сказала: «Можно! Режь!». И сын начал упоённо резать. Он резал весь день, резал целую неделю. Ходил за мной, тыкал пальцем вокруг и вопрошал: «Мона?» Мона было многое – туалетную бумагу, коробку из-под обуви, воздушные шарики… А когда он показывал пальчиком на мою шубу, я тащила стопку газет: «Шуба – для тепла, без шубы мама замёрзнет. А вот это – мона».
Сын резал – я пылесосила. Между пятым и седьмым подходом к пылесосу шла к консьержке за очередной порцией газет. В один из дней на этой неделе ко мне зашла подруга:
— ЛЁЛЯЯЯ!!!
От её крика я, расшвыривая тапочки и подворачивая ноги, несусь на кухню. Там мой сын на полу ожесточённо кромсает Московский комсомолец. Подруга застыла от ужаса, глаза на пол-лица, кожа — под цвет Московского комсомольца. Я недоумеваю молча, подруга понимает, что я просто не вижу:
— Н-н-ножницы… — шёпотом сообщает она мне.
— Ножницы, — соглашаюсь я.
— Он же отрежет себе пальцы, — рисует подруга радужные картины.
— Они детские, с трудом бумагу режут, — отбиваюсь я.
— Всё равно, — не отступает подруга, — вот так дашь сначала, а потом он тебе шторы порежет, всю одежду, волосы…
Сын режет и даже не знает, какую работу я сейчас проделываю. Я отбиваюсь не только от собственных «нельзя», принесённых из родительской семьи, но и от чужих, которые сыплются градом со всех сторон.
Мы разрисовываем краской стены в коридоре – у нас такой дизайн, супер-модный, мега-творческий, а мне пророчат испорченные стены по всей квартире.
Мы лепим котлеты, печём блины, а должны лечить ожоги на руках.
Сын радостно лезет на лазилки на детской площадке, высоко-высоко: «Мама, смотри, как я могу!», я весело машу ему рукой и улыбаюсь, а мне в уши льётся поток информации про переломы и сотрясения.
А ещё нельзя бегать – запаришься, а потом продует, заболеешь. Нельзя кричать, даже дома. Нельзя прыгать, даже по полу. Нельзя по лужам ходить, в грязи ковыряться по локоть – стиральная машинка же ещё не изобретена. А ребёнком-то вообще побыть можно? Нет? А если вы не видите? А если не узнаете?
Нельзя в строительный магазин с ребёнком — это не детское место. И в ресторан не стоит – он там будет всем мешать. А ещё его лучше не брать в самолёт, поезд, в машину на дальние расстояния. Запереть дома под замком и привязать к батарее.
И знаете, я нашла ответ, почему нельзя… В 99 процентах случаев – потому что лень. Лень учить лазить, шить, резать, готовить, лень играть с малышом и занимать его. Лень выстроить границы, внутри которых можно. Намного проще сказать «нельзя».
Когда я это поняла, я запретила самой себе слово «нельзя».
Нет, конечно, не совсем. Но установка была свести это слово только на самое необходимое. На пальцы в розетку и нос в блендер, на идею глотнуть химию и желание ударить маму. Хватает и так, как вы понимаете, зачем же обесценивать это слово, размывать его силу на сотни других невинных действий. Убираешь химию подальше, запираешь лекарства на замок – и забываешь про мигающую красную лампочку опасности. А остальному учишь.
Так, в 4 года у нас в свободном доступе лежат ножи, ножницы, отвертки, клей и прочее. И мы всё ещё живём в неразрисованной квартире с целыми шторами.
Многие боятся избаловать и бегут ограничивать, одёргивать, запрещать. Может быть, в итоге я окажусь не права, а они правы. Может быть, «все дети разные, и с моим такое точное не сработает». Всё может быть. Я не претендую на истину в последней инстанции.
Я просто всё ещё чувствую себя той 15-летней угловатой девочкой, которая упрямо твердит из-под синей чёлки: почему нельзя? Ну почемуууу?
Автор: Лёля Тарасевич
Источник: http://www.nashideti.site/
