У меня была кукла Роза. Точнее, к моему появлению на свет от нее осталась только голова. Она была кудрявая, смуглая, глаза у нее закрывались, если наклонить, но правый слегка западал. Это была еще папина кукла.
Была собака Моня — она была не моя, а старшей сестры. Когда-то Моня учил мою сестру читать и вместе они играли в слоги, но однажды сестра заподозрила Моню в жульничестве, потому что он слишком часто выигрывал, поссорилась с ним и оторвала ему ухо. Ухо пришили на место, но доверие так и не восстановилось. Так что Моня тоже был немножко мой.
Была кукла Натали. Она была совсем и только моя. На Барби денег, видимо, не было, а всякие Натали, Мари и Клеры были попроще, с несгибаемыми ногами из дешевой пластмассы, и хорошо шли в продаже. Это я сейчас о ней так пренебрежительно, а тогда я от нее млела. Мама вязала ей настоящие шерстяные платья. Но наша собака Шуша отгрызла ей ногу по колено. Покупать новую как-то никто не спешил, так что я стала толерантной.
Потом было еще лего — набор с девочкой на лошади и маленьким домиком.
Фломастеры со слоником из Италии — штук десять. Кубики — две коробки на троих, а поскольку я самая младшая, то до меня дошел не полный комплект.
Было, конечно, еще какое-то количество игрушек, которые я не помню, но не очень много. Зато были мечты и зависть.
У двоюродных сестер были две куклы — два младенца-негра, мальчик и девочка. У каждого были подгузники и бутылочка. Они пили и писались. Я о них мечтала. Так укреплялась моя толерантность.
В одних гостях, где мы часто бывали, был овощной магазин и бакалея. Такой прилавок с пластмассовыми овощами, с корзинкой, кассой с деньгами, там были пакеты молока, хлеб и еще что-то. В это можно было играть бесконечно: я продавец, я покупатель, я обвешиваю, я ворую, я накладываю, я даю сдачу.
У соседского мальчика на даче была зеленая машинка с педальками. Мальчик был младше меня, и я не помню, могла ли я еще влезть в эту машинку, но помню, что мечтала о ней — и мечтала тайно, так что родителям было об этом ничего неизвестно. Не знаю, были ли у родителей тогда деньги (в детстве как-то про это не очень понимаешь), но знаю, что мечтать о ней открыто было неуместно.
А еще были каталоги Otto, кажется, — в них была тысяча страниц какой-то неинтересной одежды, а в конце страниц двести игрушек: куклы, прилавки, как в гостях, парикмахерские наборы, наборы врачей — стетоскопы, шприцы, баночки для лекарств, машинки, Барби, аксессуары для Барби, мотоциклы даже были детские. Я даже не помню, чтобы мне чего-нибудь оттуда хотелось конкретного, кажется, мне было достаточно бесконечно разглядывать эти страницы.
К чему я все это веду?
К количеству игрушек в доме. В нашем детстве количество игрушек 
ограничивалось более-менее естественным путем. Их либо не продавали в Москве, либо на них не было денег. Игрушки не прыгали на нас из каждого ларька, из каждого продуктового магазина, с кассы каждого супермаркета, из газет, журналов, телевизора.
До рождения Левы меня всегда ужасали детские комнаты в квартирах моих друзей и даже моей родной сестры — бесконечные ящики, забитые игрушками, двадцать машинок, тридцать кукол, зоопарки, дома для кукол, парковки для машин, машины на пульте управления, пазлы с головоломками вперемешку, карточные игры, конструкторы, лего. Буйство цвета, формы и полная потеря души. Сломанное, наполовину потерянное, нелюбимое.
Как же так, думала я, ведь все эти игрушки, все это бесконечно покупаемое и даримое лишено какой-то ценности для детей. У меня были отношения с этой головой Розы, я ее помню, а что у них? Сегодня одна машинка, завтра другая, а послезавтра — самолет. У них нет никакой привязанности к предметам, сломается — купят новый. Мы же знали, что ничего не купят. А самое ценное вообще привозили из-за границы, это физически не подлежало восстановлению. А наши дети что, они же вырастут ужасными потребителями!
Я решила, что своих детей я уберегу. Строгое искусственное ограничение научит Леву ценить и выстраивать отношения с игрушками. Я даже вдохновилась примером одной знакомой матери, которая взращивала в своем сыне уважение и зависимость от медвежонка. Она купила десять таких медвежат и, когда ее сын терял очередного медвежонка, забывал или уничтожал, медвежонок возвращался к мальчику, как черт из табакерки: в машине, за границей, в гостях, в самолете.
Мой эксперимент, конечно, быстро закончился: Левин прадед постоянно приносил какие-то поющие игрушки, подружки натащили пакеты своего пластмассового барахла, и, прежде чем я успевала от всего этого избавляться, Лева с радостью во все это вцеплялся и разносил по квартире.
Конечно, я покупаю Леве игрушки — я покупаю их, потому что мне самой они нравятся и кажутся очень полезными и интересными. Левин папа покупает вообще все подряд: поезда, железные дороги, — просто потому, что сам мечтал о них в детстве. Пару недель назад я купила Леве тот самый овощной прилавок, по которому так сохла всю жизнь, а через неделю все овощи с этого прилавка были разбросаны по балконам соседей, живущих снизу.
Недавно к нам в гости приезжала моя подруга с дочерью пяти лет. Каждый раз, когда она ходила с детьми на море, дети возвращались с коробками в руках: то куклы, то машинки, то еще какая-то лабуда. Все это она покупала за три копейки в ларьке по дороге с моря. Подруга у меня мягкая, ее попросишь — она все купит. Ну, а дети просят без остановки. В какой-то момент я не выдержала, и мы стали спорить. Я ей все и выложила про отношения с предметами, про вырастут потребителями, вот мы, а вот они, вот наши родители, а ты… И спорила я так, пока она не указала мне на мою новую машину, последний айфон, одежду, ботинки, на то, что потребителями как раз выросли мы, а дети наши пока что никем не выросли. Даже наоборот, эти дети зато легко могут отдать все самое дорогое, потому что ничего особенно дорогого для них и нет. И компьютер детский отдадут, и куклу хорошую, потому что есть другая. Добрые они зато, не жадные. Это было, конечно, правдиво и обидно, но все равно недостаточно убедительно.
Мы выросли с идеей, что много игрушек — это как-то нехорошо, баловство, пустая трата денег, быть избалованным плохо, а неуважение к вещам — неуважение к родителям (родители трудились, зарабатывали, чтобы купить тебе это). Ведь если про книжки был анекдот, что не надо дарить ему книжку, у него уже есть одна, то про машинки или куклы — это была правда жизни. Зачем покупать куклу, если у тебя уже есть одна?! Но сейчас купленная за 20 рублей пластмассовая машинка — это даже не трата, просто чистая, хоть и короткая, радость. Ее потеря или поломка так же естественна и незаметна, как съеденное мороженое. У нас же, если вы помните, вообще подарки дарились только по поводу: день рождения, Новый год, в крайнем случае — именины и 8 марта. И ведь поэтому, а не по каким-то разумным причинам, каждая покупка игрушек для меня такая стыдная радость. Потому что я себе этот пазл покупаю, этот набор лего без всякого повода, просто потому что могу и хочу. И когда я покупаю им красивый горшок — я делаю это для себя, в память об эмалированном зеленом горшке с крышкой, к которому зимой можно было прилипнуть от холода. Но я ведь его помню!
Так куда приведет моих детей мое сверхпотребление? И значит ли это, что мои дети не будут ценить вещи, не будут аккуратно с ними обращаться? Это вообще что-нибудь значит? На что-нибудь влияет? Есть ли какое-то количество игрушек, необходимых для каждого ребенка, есть ли какая-то верхняя граница, за которую лучше не выходить?
Существует ли вообще какая-нибудь общепринятая потребительско-родительская политика?
Автор: Екатерина Кронгауз
